Мария Семенова.
Волкодав
12. ПЕСНЯ НАДЕЖДЫ
Я всякое видел и думал, что знаю, как жить.
Но мне объяснили: не тем я молился Богам.
Я должен был жизнь на добро и любовь положить,
А я предпочел разменять на отмщенье врагам.
Воздастся врагам, мне сказали. Не ты, так другой
Над ними свершит приговор справедливой судьбы.
А ты бы кому-то помог распроститься с тоской,
Надежду узреть и о горе навеки забыть.
Ты грешен, сказали, ты книг золотых не читал.
Ты только сражаться науку одну превзошел.
Когда воцарится на этой земле Доброта,
Такие, как ты, не воссядут за праздничный стол.
Чем Зло сокрушать, мне сказали, ты лучше беречь
Свободы и правды крупицы в душе научись...
Но те, на кого поднимал я свой мстительный меч,
Уже не загубят ничью беззащитную жизнь.
Я буду смотреть издалека на пир мудрецов.
Пир праведных душ, не замаранных черной виной.
И тем буду счастлив, поскольку, в конце-то концов,
Туда соберутся однажды спасенные мной.
Маленькое войско вновь двигалось вперед по Старой дороге. В целости сохранилась
одна-единственная повозка - в основном благодаря тому, что маронг действительно
не горел. Огонь жадно лизал резные красноватые бортики, но уцепиться за
них так и не смог. Теперь в повозке, по непререкаемому распоряжению кнесинки,
устроили раненых. Приданое, ту часть, что удалось спасти, перегрузили
на лошадей. Будь вокруг по-прежнему, как до Ключинки, дружественная страна,
покалеченных вполне можно было бы оставить в любой придорожной деревне.
Людям кнесинки всюду с радостью предоставили бы и уход, и защиту. А по
зимнему пути в самый Галирад отвезли бы. Здесь, за Сивуром, на дружбу
местных жителей надеяться не приходилось.
Если они вообще были здесь - жители. Государь Глузд, недавно путешествовавший
в Велимор, и туда и обратно проезжал по Новой дороге. А здешними местами
дальше Кайеранских трясин не забирались ни Эртан, ни даже ее дедушка.
Воительница сумела припомнить лишь смутные слухи о лесных племенах, вроде
бы приходившихся луговым вельхам дальней родней. Только родство это, по
ее словам, было таково, что мало кто стал бы им гордиться. Коли уж лесной
клан, избравший спокойное уединение зеленых крепей, заработал малопочтенную
кличку "болотного", то здешний народец, если, конечно, он вправду
был ростком от вельхского корня, следовало бы назвать самое ласковое трясинным.
Другое дело, Эртан не хотела ни на кого попусту наговаривать и зря хаять
тех, кого ни разу в глаза не видала.
Воительница говорила медленно, почти не раскрывая глаз и то и дело останавливаясь
передохнуть. Иллад вообще не советовал ей разговаривать, но она не слушала.
Она полулежала в повозке, схваченная поперек груди широкой повязкой. Как
ни бережно правила конем старая Хайгал, время от времени колесо неизбежно
наезжало на камень или попадало в колдобину. Тогда Эртан молча серела,
стискивая зубы. Раненые мужчины время от времени беззлобно препирались,
споря, чья очередь устраиваться подле нее.
- Может, я тоже кое-что слышал про здешний народ, - проговорил Волкодав.
Он оберегал подстреленного разбойниками Серка и вел жеребца в поводу,
благо поезд и так двигался со скоростью пешехода. - От одного торговца,
- продолжал венн. - Те люди вышли к дороге, и он предложил им на продажу
горшки. Они только плюнули: лепка, мол, не прародительская. Купец так
понял, у них если что не принято, значит, не от Светлых Богов. Он называл
их харюками. А те или не те, сам я не знаю.
- Харюки, - задумчиво отозвалась кнесинка. - По-веннски это, кажется,
значит "угрюмиы"?
Она тоже шагала пешком, хотя Снежинка в битве не пострадала - Волкодав
сильно подозревал, что кнесинка хотела разделить с пешими ратниками их
тяготы и тем самым уважить простых исходников, спасших ей жизнь.
Что касается Лучезара - он больше не уговаривал "сестру" держаться
поближе к дружине. Он считал себя горько и несправедливо обиженным и обиду
свою всячески подчеркивал. Как и намерение по-прежнему служить кнесинке
и защищать ее, невзирая ни на что. Его люди ставили лагерь в виду остальных,
но не рядом. И во время переходов держались так же: вблизи, но особняком.
Со скорбным достоинством ни за что ни про что впавших в немилость. Волкодав
видел, что кнесинку чем дальше, тем сильнее мучила совесть. По его мнению,
совершенно напрасно.
Шли третьи или четвертые сутки с тех пор, как они, с честью похоронив
павших, покинули Кайераны. Уже близок был полдневный привал, когда кнесинка
Елень, внезапно на что-то решившись, взяла телохранителя за руку и заставила
отойти от повозки, чтобы никто не услышал.
- Мы все были неправы, - понизив голос, сказала она Волкодаву. - Лучезар
- что уговорил меня ехать Старой дорогой. Я - больше всех, потому что
послушалась... если бы не послушалась, никто не погиб бы, ведь так?..
- Голос кнесинки дрожал, она пыталась говорить твердо, но он-то видел,
что Елень Глуздовна была готова заплакать. - И ты был неправ, - продолжала
она. - Зря ты ударил Лучезара. Почему ты так не любишь его? Ну, норов
у него не мед, но уж... Он родич мне...
Волкодав тоскливо посмотрел вокруг и ничего не ответил. А что тут отвечать.
- Молчишь, - вздохнула кнесинка. - Я же вот признаю, что зря здесь поехала...
- И сердито вскинула на него глаза. - Правду говорят о тебе: ловок драться,
так и думаешь, что кругом прав!
- Я не бил боярина, госпожа, - мрачно сказал Волкодав.
- А то я не видела! Венн кивнул:
- Не видела, госпожа.
Кнесинка молчала какое-то время, покусывая губу, и Волкодав молился про
себя, чтобы она прекратила этот тягостный для него разговор. Но на Око
Богов как раз набежало белое облачко, и, наверное, именно потому его молитва
так и пропала впустую.
- Мне говорили, - вновь начала девушка, - что ты ни разу не обратился
к боярину, только через кого-то. Да я и сама не глухая. Ты венн: значит,
все это не просто так. Вы стали ссориться сразу, как только я тебя наняла.
Вы оба мне служите, я вам обоим верить должна... а вы съесть друг друга
готовы. Почему?
Мысленно Волкодав выругался, а вслух сказал:
- Не стоит об этом говорить, госпожа. Она отрезала:
- Стоит! Я ведь тогда выбрала не его, хоть он мне и родственник! Должна
я после этого хотя бы знать, что у тебя на уме?
"Государыня, - мог бы сказать кнесинке Волкодав. - Меня все твои-витязи
и бояре, сколько их есть, по первости проглотить были рады. Только Правый,
когда понял, что я вместо пса при тебе, все мне простил. А Левый еще пуще
из шкуры полез, чтобы меня избыть. Канаона и Плишку, ухорезов своих, в
телохранители сватал... Почему? Ведь не дураком родился?.. Когда через
Сибур переправлялись, мне чуть глотку не грыз, чтобы тебя на первом пароме
отправить. Сказать тебе, кнесинка, кого велиморцы на том берегу под елкой
ущучили?.. А Старая дорога? Нашел времечко против нечисти исполниться,
сестру везя к жениху. И когда те полезли, куда его молодцы подевались,
хотел бы я знать? Не многовато ли, госпожа? А теперь сама подумай: кто
в Галираде первая невеста после тебя? Ну-ка, если с тобой... - тьфу, тьфу,
тьфу! - ...кого с Аюдоедовьм сынком мигом окрутят, чтоб зла не держал?..
Правильно: Варушку-красавицу, Аучезара свет Лугинича сестрицу тупоумненькую..."
Вот сколько всякого разного мог бы вывалить кнесинке Волкодав. Вполне
возможно, избавляя тем самым себя и ее от множества зол. Венну легче было
бы откусить себе язык. Он сказал только:
- Я здесь тебя стеречь, госпожа. А не на родственников наушничать. Ветерок
шевелил его волосы, которые он только что впервые заплел
после сражения обычным порядком.
Кнесинка поняла, что не выжмет из него больше ни слова. И сникла, чуть
не расплакавшись от бессильной досады. В свои семнадцать лет она умела
разговаривать на торгу с шумливым галирадским народом и убеждать сивогривых
упрямых мужей, годившихся ей в деды. С одним Волкодавом у нее получалось
в точности по присловью о косе, нашедшей на камень. С той существенной
разницей, что "камня" этого до смерти боялась вся ее свита.
Кто в открытую, кто тайно. Сама кнесинка успела понять: если венн принял
решение, уговаривать его бесполезно. Приказывать - тоже. А иногда и расспрашивать,
почему так, а не этак. Вот и решил бы, с какой-то детской обидой вдруг
подумала кнесинка. Раз и навсегда. За себя и за меня. За нас двоих. Так
ведь не хочешь...
Возвращаясь вместе с нею к повозке, Волкодав обратил внимание на конного
отрока, быстрой рысью скакавшего от головы обоза. Кроме Лучезаровичей
верхами ездили только дозорные, которых высылали в стороны и вперед. Волкодав
отметил, как сразу насторожились, подобрались братья Лихие. Их дело молодое,
страсть хочется кнесинку хоть от чего-нибудь, а защитить. Сам он не слишком
обеспокоился, увидя дозорного. Обнаружься на дороге что-нибудь вправду
опасное, молодой воин, надобно думать, иначе нес бы недобрую весть. Волкодав
видел, как поворачивались к нему мерно топавшие ратники, о чем-то спрашивали.
Юноша в ответ махал рукой, успокаивал. Ратники замедляли шаг.
Подъехав к повозке, отрок соскочил наземь и приблизился, ведя рыжего коня
в поводу.
- Государыня, - поклонился он кнесинке. - Прости, государыня, народ здешний
троих мужей на дорогу прислал. Говорят, хотят слово молвить с тобой.
- Что за люди? - спросила Елень Глуздовна. Реденькая шелковая сетка снова
колыхалась перед ее лицом, прижатая серебряным венчиком. - Как выглядят?
Видел ты их?
- Говорят как вельхи, государыня, - ответствовал юноша и добавил, подумав:
- как восточные. Хотя не совсем. И лицами вроде вельхи, только...
Он пожал плечами и растерянно замолчал, отчаявшись передать словами странное
чувство, которое навеяли на него лесные мужи.
- Ладно, - кивнула кнесинка. - Скажи, чтобы старшины собрались сюда, и
пусть приведут тех людей. Отрок переступил с ноги на ногу;
- Они с оружием, государыня. Велишь отобрать?
- Ничего не отбирать, - сразу распорядилась мудрая девушка. - Мы здесь
тоже с оружием. Не надо, чтобы они обижались.
Волкодав, конечно, ничего не сказал, но про себя одобрил ее. Однажды еще
дома (так он, к собственному удивлению, думал теперь о Галираде) он случайно
услышал, как Эврих говорил Тилорну: "Чем примитивней дикарь, тем
легче обидеть". Он тогда принял эти слова на свой счет и весьма оскорбился,
но не показал виду, потому что не дело обсуждать предназначенное не тебе.
Только выждав полных две седмицы, он спросил у Тилорна, что значило "примитивный".
Тот объяснил. Теперь он вспоминал заумное слово и думал, как глупо было
обижаться тогда. Нужно родиться круглым дураком либо спесивым сольвенном,
чтобы считать веннов неразвитыми и простыми, как топорище. Другое дело
харюки. Если только это и вправду были они. Что взять с племени, которое
вот уже добрых двести лет не казало носа из родных чащоб и мало кого впускало
извне. Это только в сказках мудрецы живут в запертых башнях, куда нет
ходу смертному человеку. В жизни - шиш, не получится.
А чтобы обидчивые дикари, которым благородная кнесинка сохранила оружие,
не обратили его против нее же, - на то и кормились подле нее трое телохранителей...
Красивое складное кресло, которое нарочно для таких случаев везла с собой
госпожа, сгорело вместе с шатром. В ход пошел кожаный короб Иллада: лекарь
только поахал, предчувствуя, что хранимые там снадобья сейчас же понадобятся
кому-нибудь из болящих.
- Ничего, встану, - заверила кнесинка. - Экая важность.
На ящик живо накинули красивое вышитое покрывало. Кнесинка уселась, служанки
уложили правильными складками ее белый, подбитый мехом плащ и встали честь
честью сзади и по бокам. Мал-Гона и Аптахар подоспели бегом, Декша появился
чуть позже - не мог бежать из-за раны. Лицо у него и так было зеленое.
Иллад сейчас же порылся в пухлом поясном кошеле и вложил ему в руку маленькую
желтую горошину. Декша отправил горошину в рот и, кривясь от горького
вкуса, благодарно моргнул лекарю. Кивать было больно.
Левый - раненое достоинство - не пришел совсем, хотя его звали. Лесные
гости показались почти сразу, как только были окончены
суетливые приготовления. Трое мужчин, все невысокие и коренастые, в одеждах
из меха и толстого полотна, окрашенного дроком и лебедой в разные оттенки
желтого и красного цвета. Все трое показались Волкодаву схожими между
собой, как братья. Или отец с сыновьями. Цепко приглядываясь, он отметил
про себя низкие лбы, тяжелые челюсти, заметные даже сквозь бороды, и угрюмое
выражение глаз. Такое бывает у человека, который силится постичь нечто
заведомо недоступное его разумению. Ну как есть харюки, определил про
себя Волкодав. Угрюмцы. Кабы еще не обнаружилось, что они поколениями
женятся на родных сестрах. Уж на двоюродных-то - как пить дать!
Между тем лесные посланцы остановились перед кнесинкой и преклонили колена.
Те, что шли по бокам, опустились на оба, тот, что посередине, - на одно.
Волкодав присмотрелся к нему. Плащ у него был из недорогого меха - медведины,
- но как скроен! Шкура с головы зверя служила капюшоном и почти покрывала
лицо, шкура с лап одевала руки и ноги, а все следы разрезов и швов были
настолько искусно запрятаны, что глаз их не различал. Священное одеяние,
которое предок-зверь позволял носить только старшему среди своих потомков.
И то не каждый день, - лишь в особенных случаях, требующих прародительского
присмотра.
Коленопреклоненные угрюмцы помалкивали, ожидая, чтобы молодая правительница
к ним обратилась, и она не стала их томить.
- По здорову вам, добрые люди, под кровом этого леса, - сказала она на
языке восточных вельхов. - Не стану пытать, кто таковы. Мы здесь гости
проезжие, а вы хозяева, вам и расспрашивать, а нам ответ держать. Скажу
лишь о том, что сразу видно: люди вы достойные и сильного рода, рода Красы
Лесов... - Тут она многозначительно обежала глазами медвежий плащ стоявшего
посередине. - Не случится ли страннице, забредшей в ваши изобильные ловища,
чем-нибудь удружить крепкоплечим охотникам?
Ей ответил стоявший по правую руку:
- Пусть кукушка прокукует тебе с зеленого дерева, светлая госпожа. Роннаны,
дети Лесной Ягоды, благодарят Хозяина Троп, пожелавшего вывести тебя в
их угодья. Светлая госпожа окажет роннанам великую честь, согласившись
подарить им полдня.
Волкодав быстренько прикинул в уме: избрав прямоезжую Старую дорогу вместо
Новой, окольной, походники в самом деле изрядно выгадали против оговоренного
срока. Значит, в самом деле можно было позволить себе непредвиденную стоянку.
Кнесинка учтиво ответила угрюмцам согласием: знать, произвела тот же нехитрый
подсчет. Следующей мыслью подозрительного венна была мысль о ловушке.
Что, если странный народ уговорился с разбойниками и теперь ищет сгубить
поезжан? Бывало же, тысячные воинства вроде того Гурцатова отряда входили
в леса, ведомые надежными вроде бы проводниками. И больше ни один человек
не видал ни их самих, ни даже костей. Ну уж нет, решил про себя Волкодав,
этому не бывать. Сам он был способен выбраться из какой угодно чащобы,
хоть и с кнесинкой на руках. И знал среди ратников не меньше десятка таких
же лесовиков. А устроят пир и опоят чем-нибудь на пиру, а тут и "призраки"
недобитые подоспеют?..
Волкодав внимательно присматривался к харюкам, и собственные опасения
казались ему все менее основательными. Не то чтобы ему внушал такое уж
расположение народ-затворник, убоявшийся опасностей мира и предпочитавший
медленно хиреть от кровосмешения. Просто есть вещи, которые никогда не
сделает племя, живущее заветами предков. Отравить гостя на пиру могут
в просвещенной Аррантиаде. Или у саккаремского шада. Но здесь, где медведя
величают Лесной Ягодой, дабы грозный зверь не услышал и не рассердился?..
Нет уж, только не здесь.
Кнесинка тем временем продолжала разговор, и постепенно выяснилась причина,
побудившая угрюмцев нарушить вековое уединение.
- Мы судим ведьму, светлая госпожа, - поведал все тот же мужчина, стоявший
одесную старейшины. И одетый в бурую шкуру согласно кивнул. - Она пришла
с востока, из-за лесов, и сперва показалась нам доброй знахаркой, сведущей
в лечении хворей. Но потом мы убедились, что на самом деле она ждала только
случая учинить нам беду. Мы изобличили ее в дурном колдовстве и хотели
изгнать ее дух из плоти над священным огнем, чтобы ведьма не причиняла
больше вреда. Однако охотники, ходившие далеко, принесли весть, что нашими
местами скоро проедет великая правительница, чью мудрость и справедливость
прославляют многие племена. Дети Лесной Ягоды собрались на совет и решили
просить тебя, светлая госпожа, явить праведный суд.
Услышав это, Волкодав наконец понял, почему угрюмцев так явно смущала
молодость кнесинки. Они, наверное, ждали, чтобы мудрая и справедливая
государыня оказалась если не старухой вроде бабки Хайгал, то уж всяко
женщиной зрелых лет, матерью воинов. То-то они начали переглядываться,
увидев девчонку. Но отступать было некогда, да и беседовала она как полагалось
правительнице.
Что до самой кнесинки, она тоже испытала немалое замешательство. Видно,
судьбе показалось мало бед и опасностей Старой дороги, на которую она,
по своему безрассудству, позволила себя направить. Стоило чуть успокоиться
после битвы у края болот, и нате вам: является из лесу неведомо кто и
велит решать о жизни и смерти человека, тоже никогда прежде не виданного!..
И отказаться нельзя.
Кнесинка ответила харюкам подобающими словами:
- В моем роду были судьи достойней меня. Но я буду просить трижды светлое
Солнце... - тут она подняла глаза к светилу, стоявшему в небе над дорогой,
- ...буду просить трижды светлое Солнце осенить меня Своей Правдой, дабы
не сумела умножиться несправедливость. Я совершу суд.
Волкодав беспокоился зря. Угрюмцы и не подумали вести их в свою деревню,
схоронившуюся от недоброго глаза в лесных закоулках. Оно и понятно. Трясинные
вельхи слишком боялись чужаков, чтобы открывать самое заветное ради колдуньи,
обреченной на казнь. Куда уж там. Здесь боялись даже родниться с соседями,
боялись отдавать своих молодых на сторону и принимать сторонних к себе.
Кто их знает, сторонних! Очень может быть, что это даже и не совсем люди.
А если и люди, - пожалуй, дождешься от них чего-нибудь, кроме порчи да
сглаза!
Кнесинка тоже была для них не своей, но вождей обыденным аршином не меряют.
За могущественными вождями стоят поистине могучие Боги. Такие люди, как
дочка галирадского кнеса, они не чужие и не свои. Они ПРЕВЫШЕ. С ними
не тягаться ни детям Лесной Ягоды, ни самому Медведю, вздумай он вмешиваться.
И уж подавно не совладать мстительному духу ведьмы, которой кнесинка сейчас
вынесет приговор.
Так или не так рассуждал Каррил, старейшина роннанов, - Волкодаву знать
было не дано. Но другого объяснения поведению харюков венн так и не придумал.
Обозу пришлось продвинуться еще версты на две вперед, и это расстояние
кнесинка Елень, блюдя перед лесным народом приличие, ехала на Снежинке.
Белая всадница. Телохранители шагали по бокам, с утроенной зоркостью обшаривая
глазами край придорожного леса. Мастеровитые соль-венны из отряда Декши-Белоголового
трудились на ходу, сооружая для кнесинки столец из двух щитов и копейного
древка. Потом дорога повернула направо, и открылась большая поляна, весьма
удобная для стоянки.
Место было очень красивое. Малахитовые ели стояли в золотой оправе берез.
Ярко пламенели рябины, увешанные тяжелыми - к свирепой зиме - спелыми
гроздьями. В холодной синеве прозрачного неба стояли белые облака. С другой
стороны поляны навстречу приезжим и своему вождю вышли роннаны. Одни мужчины,
все вооруженные, до полусотни числом. Пока галирадцы устраивались и воздвигали
подобающее сиденье для кнесинки, пока подтягивались Лучезаровичи, ехавшие
позади, угрюмцы вывели на поводке подросшего медвежонка-пестуна и привязали
его к надежно вколоченному в землю колу. Звереныш, привыкший к жизни среди
людей, немного поворчал, но, когда ему дали большую свежую рыбину, занялся
лакомством и вовсе перестал обращать внимание на собравшийся народ. Привязь
состояла из длинной жерди, закрепленной у ошейника таким образом, чтобы
зверь не мог дотянуться. Живое воплощение Лесной Ягоды вряд ли догадывалось,
что должно бььло своим присутствием освятить суд над колдуньей. Равно
как о том, что на зимнем празднике его торжественно убьют старинным копьем
и всем племенем съедят еще не остывшее мясо, обновляя связь с Прародителем.
Поодаль несколько мужчин деловито таскали из лесу заранее приготовленный
хворост. Как только заезжая государыня осудит колдунью, злодейку без промедления
бросят в костер. Волкодав поискал ведьму глазами, но не нашел.
Наконец все было готово, и кнесинка с достоинством воссела на только что
изготовленный трон. Трон стоял на подостланном ковре: не дело правителю
подвергать опасности свою священную силу, ступая по голой земле. То, что
служанки еле упомнили, в котором мешке следовало искать этот самый ковер,
никого не касалось. Трое старшин, Дунгорм и Лучезар, подошедший с несколькими
ближниками, встали ровным полукругом за спиной. Телохранители, по обыкновению,
- впереди. Вождь Каррил с десятком могучих охотников расположился напротив.
Не очень далеко, но и не вплотную. Ноги его утопали в роскошной шкуре,
бурой с серебристым отливом. Кресло, в котором он сидел, походило на трон
куда больше, чем столец кнесинки. Оно было вырезано из цельного пня: казалось,
лесное чудовище, полумедведь, получеловек, склонилось над хмурым вождем,
отечески обнимая его когтистыми лапами. Волкодав подумал о том, какого
труда, верно, стоило принести сюда неподъемную тяжесть. Или, может, древний
пень был весь выдолблен изнутри и только казался страшно тяжелым?..
- Яви же нам справедливость, владычица сольвеннов и западных вельхов,
- дождавшись тишины, медленно проговорил вождь. Голос у него оказался
низким, тяжелым. - Вели наказать ведьму, ибо она испортила жену моего
сына и погубила плохой смертью моего внука.
- Не первый год я прошу Богов моего народа замкнуть мне уста, если язык
мой вознамерится произнести неправедный приговор, - ответила кнесинка.
- До сего дня Создавшие Нас, хвала Им, не давали мне ни обречь невиновного,
ни отпустить виноватого. Но не дали они мне и всеведения. Скромен мой
разум и позволяет рассуждать лишь о том, что я сама видела, слышала и
поняла. Пусть приведут сюда женщину, на которую возводится столь тяжкое
обвинение, и доподлинно разъяснят, что и как она совершила.
На лице вождя промелькнуло недовольство: по мнению харюков, кнесинке было
достаточно подтвердить их приговор. А не разбираться самолично. Однако
с государями не спорят, и Каррил, обернувшись, коротко кивнул.
Двое крепких охотников вывели женщину, как перед тем медвежонка, - на
жердях, привязанных к шее. Никто не хотел до нее дотрагиваться: боялись.
Ведьма была маленькая, несколько полноватая, в простой изорванной рубахе
без пояса. Она шла спотыкаясь, незряче переставляя озябшие босые ступни.
Лицо и глаза скрывала плотно намотанная тряпка, во рту торчал кляп. Виднелись
только длинные седоватые волосы, спутанными прядями свисавшие на спину
и грудь. Руки были связаны за спиной. Бойся собаки спереди, коня сзади,
а колдуньи - со всех сторон!
Видно было, что люди старались держаться от ведьмы подальше. Все, кроме
темноволосого скуластого паренька лет двенадцати, который, наоборот, крепко
обнимал женщину, помогая идти. Глаза у подростка горели, как у волчонка.
Вернее, глаз: второй, крепко подбитый, заплыл и закрылся. Откуда синяки,
догадаться было нетрудно. Отстаивал. Сын? Племянник? Младший братишка?..
Волкодав стоял по-прежнему неподвижно, с деревянным, ничего не выражающим
лицом, но в груди глухо шевельнулась черная злоба. Нельзя так обращаться
с женщиной. Нельзя! Если она впрямь жуткая злодейка, способная на убийство
ребенка, она умрет. Но издеваться над ней? Водить, как опасное животное,
на поводке?..
К его немалому облегчению, кнесинка почти сразу возвысила голос.
- Пусть развяжут эту женщину, - приказала она. Из толпы угрюмцев послышался
недовольный ропот, и Елень Глуздовна добавила; - Пусть очертят круг топором
и заключат ее внутрь этого круга, дабы не смущать маловерных. Я же помолилась
Пламени небесному и земному и не опасаюсь ее колдовства.
Вождь Каррил немного подумал, сотворил рукой священный знак и согласно
наклонил голову.
Роннаны так и не осмелились притронуться к женщине. Попросту бросили концы
жердей и отступили в стороны, предоставив развязывать ведьму галирадцам.
Кнесинка знала, что из трех народов, населявших ее город, менее всего
страшных историй про ведьм рассказывали сегваны.
- Пошли кого-нибудь, Аптахар, - распорядилась она. Старшина пошел сам,
потому что предводители должны идти первыми, когда угрожает опасность.
И в особенности колдовская: воинские Боги даруют защиту и благосклонность
в первую голову вождю. Поминая трехгранный кремень Туннворна, Аптахар
вычертил незавершенный круг и кивнул подростку;
- Веди ее сюда и развязывай. Слышишь? Он был далеко не трусом, но и ему
не хотелось без крайней нужды иметь дело с колдуньей. Мальчишка завел
женщину внутрь круга, и Аптахар замкнул за ними черту. Здесь у ведьмы
подкосились ноги: она упала бы, но юный защитник подхватил ее и помог
опуститься на колени. Так она и стояла, пока паренек зубами и пальцами
распутывал туго стянутые узлы.
- Эта злая женщина вышла к нам с той стороны, где рождается солнце. Восток
- благая сторона света, и поэтому мы не сумели с самого начала распознать
колдунью, - по знаку Каррила взял слово похожий на него молодой охотник
в шапке из лисьего меха. Харюки и так-то были почти все на одно лицо,
но этот выглядел уже полным подобием вождя. Сын, рассудил Волкодав. -
Хотя с той же самой стороны явился некогда Проклинаемый, и это могло бы
нас научить. Дело было минувшей зимой. Один из наших братьев попал в полынью
и уже замерзал, но эта злая женщина оказала ему помощь. Она сказала, что
у нее нет дома. Так не бывает, чтобы у доброго человека не было дома,
но наш брат ей поверил, потому что ведьмы умеют отводить людям глаза и
прельщать слух. Наш брат привел ее в жилище рода. И ее, и мальчишку, который
сказался ее приемным сыном...
Женщина стояла на коленях и смотрела на галирадцев. Медленно обводила
их взглядом, и многие воины тянулись к оберегам. У нее были бесконечно
усталые, измученные и пустые глаза. Она ни на что не надеялась. Она хотела
только одного: чтобы скорее наступил конец. Каким бы он ни оказался, этот
конец.
- Она стала водиться с женой сына вождя, - продолжал Лисья Шапка. - Она
сделалась ей такой близкой подругой, что глупая молодуха выболтала ведьме
то, о чем не должна была говорить: о том, что брюхата.
Говорить кому ни попадя о грядущей радости в самом деле не стоило, тут
Волкодав был согласен. Подслушает умеющий творить недоброе волшебство,
и родишь мертвого. Или урода, тоже не лучше. Или вовсе камень или деревяшку.
Такое бывало.
- Вот стоит сын вождя и с ним жена его, - продолжал свою повесть угрюмец.
Волкодав покосился туда, куда он указывал, и увидел костлявую, по-мужски
узкобедрую роннанку, единственную женщину среди толпы охотников. Выглядела
она как после трудной болезни, и на руках у нее не было ребенка.
- К тому времени, когда снохе вождя пришел срок рожать, злая женщина успела
показать себя сведущей знахаркой. Она лечила наших братьев и сестер и
вправду поставила на ноги кое-кого из тех, кто близок был к смерти. Теперь
мы думаем, уж не лучше ли было бы им умереть в чистоте, чем жить, соприкоснувшись
с нечистотой? И вот пришел день, когда сноха вождя ушла в лес. Ты ведь
знаешь, светлая госпожа, что к роженице никого нельзя допускать. Она должна
делать свое дело одна, в лесном шалаше. Неведомое зло может проникнуть
из того мира, откуда приходит младенец. Оно может даже унести с собой
человека, в особенности мужчину. Только на девятый день, когда уже восстановится
граница миров, может навестить роженицу мать.
Тут Волкодав еле сдержался, чтобы не плюнуть. Веннские женщины тоже приоткрывали
калитку между миром живых и миром душ, лишенных пристанища плоти. Но их
не прогоняли в лес и не покидали одних на съедение нечисти, комарам и
дикому зверю. Рядом с роженицей всегда были опытные бабы, умеющие помочь
и утешить. И мать. И муж - а как же иначе? Кто защитит, кто прогонит любого
врага, будь он во плоти или бестелесный?..
- ...Но когда мать снохи вождя пришла посмотреть, как дела, и принесла
дочке поесть, она обнаружила при ней эту женщину! Она сама сказала, что
оставалась у нее все время! И даже прямо тогда, когда покидал тело младенец!..
В толпе харюков застонали от ужаса. Дело, как видно, и вправду было неслыханное.
- Она навлекла на нас гнев Прародителя, чей посланец сейчас забавляется
с рыбой и слушает мои слова. Он знает, что в них нет неправды. Отныне
дичь будет обходить наши силки, а ягодники высохнут на корню!.. Только
справедливый огонь, поглотив тело ведьмы, изгонит зло и избавит нас от
напасти! Только справедливый огонь! Я сказал.
Толпа зашумела, кое-где стали требовательно подниматься и опускаться сжатые
кулаки. Женщина еще больше съежилась, опустила голову, закрыла руками
лицо. Мальчишка, наоборот, выпрямился над ней и оскалил зубы, с ненавистью
глядя на угрюмцев. Он, похоже, уже перешагнул грань, за которой нет места
страху. Только смертельная ярость. Кто протянет к его приемной матери
руку, пусть сперва перешагнет через его мертвое тело. Волкодав очень хорошо
знал эту ярость отчаяния. Ему самому было столько же лет, когда он убил
взрослого вооруженного мужчину, комеса Людоеда. Он тоже пытался защитить
мать. И не защитил, впустят ли Бош, чтобы и на сей раз кончилось тем же?..
- А младенец? - спросила кнесинка.
- Он не стал жить, светлая госпожа. Злая ведьма убила его своим колдовством.
- Ну и пусть бы себе спалили ее, сестра, - зевнул Лучезар. Он со скучающим
видом стоял, как всегда, слева от кнесинки. - И нам недосуг, и им облегчение.
Непредвиденное разбирательство вынудило его отложить каждодневные воинские
упражнения, и он был недоволен.
Халисунец Иллад с немалым вниманием слушал гневную речь харюка. Еще бы,
ведь говорилось о его собственном ремесле! Услышав предложение Левого,
он соскочил со своего короба с такой прытью, словно на гладкой расписной
коже выросли иглы. Вельможи были вынуждены расступиться, пропуская его
к стольцу государыни. Кнесинка оглянулась. Иллад наклонился к ее уху и
что-то горячо зашептал. Молодая правительница выслушала его и кивнула.
- Пускай подойдет сюда жертва колдуньи. Мой лекарь осмотрит ее.
Сноха вождя зачарованно уставилась на важную госпожу, удостоившую ее своим
вниманием. Она послушно шагнула вперед, но удержал муж.
- То есть как это осмотрит? - зарычал он, зыркая исподлобья. - Мою жену?
Да я... Не дам!
Иллад, не смутившись, во всеуслышание заявил:
- Я саму госпожу, бывает, осматриваю. Так что, во имя Лунного Неба, не
тебе обижаться! И потом, твою жену мне будет достаточно просто взять за
руку...
- Зачем?.. - опешил угрюмец.
- Затем, - величественно пояснил Иллад, - что для ученого человека вроде
меня биение сердца все равно что для тебя - следы на снегу. Дай мне руку,
если не веришь... - Харюк мгновенно спрятал обе руки за спину, и лекарь
с усмешкой добавил: - ...и если не трусишь.
В толпе с готовностью захихикали.
Сын вождя налился тяжелой краской и медленно подошел, протягивая крепко
сжатый кулак. Он сунул его халисунцу, точно в огонь. Пухлые короткие пальцы
Иллада прошлись по заросшему дремучими волосами запястью, отыскивая живчик.
Нашли. Надавили. Сильнее. Еще сильнее. Сдвинулись. Надавили...
- Так, - провозгласил лекарь, выпуская взмокшего харюка. - Когда ты был
маленьким, ты долго не начинал ходить, а заговорил впервые в три года.
Видишь, твой достопочтенный отец не спешит меня опровергнуть. У тебя все
время болели зубы, ты без конца простужался, а к четырнадцати годам...
ну, не стоит об этом... Два года назад ты сломал левую ногу и ребро, а
не так давно сильно отравился. Грибами, по-моему...
- Довольно, - спасая достоинство сына, остановил его вождь Каррил. - Смотри
его жену, как ты хотел.
Молодуха неуверенно подошла и протянула лекарю вялую бледную руку. Иллад
возился с женщиной гораздо дольше, чем с ее мужем. Любопытный народ заинтересованно
наблюдал. Халисунец обмял и ощупал оба тощих запястья, потом велел роннанке
повернуться лицом к солнцу и привстал на цыпочки, разглядывая глаза. Лицо
его при этом постепенно мрачнело. Наконец он передал молодуху нетерпеливо
переминавшемуся мужу, и тот поспешно увел ее в глубь толпы. От греха подальше.
- Что скажешь, ученый человек? - спросил вождь Каррил. - Сильно ли испортила
ее колдунья? Можно ли поправить ее или лучше изгнать?
Иллад вернулся к стольцу кнесинки, сложил ладошки на животе и объявил:
- Я вынужден сказать то, о чем клятва лекаря предписывает мне молчать,
если только речь не идет о жизни или достоинстве человека. Да будут мне
свидетелями все Праведные Отцы, но я не мог ошибиться! Я сожалею, о вождь,
но благонравная женщина, которую мне посчастливилось осмотреть, не предназначена
Небом для материнства. Судьбе было угодно вселить ее душу, при нынешнем
воплощении, в тело, неспособное к деторождению. Более того, разрешившись
мертвым младенцем, она неминуемо должна была погибнуть сама. Каким образом
удержала в ней жизнь женщина, именуемая здесь колдуньей, я, право, не
знаю, но жажду узнать. Государыня кнесинка и ты, славный вождь, - поклонился
Иллад, - я с уверенностью заключаю, что женщина, ошибочно именуемая ведьмой,
совершила не вред, а лекарский подвиг. Я утверждаю, что она заслуживает
не позорной казни, а всяческих наград. Порукой же тому моя честь целителя,
а я, милостью Лунного Неба, ничем не нарушал эту честь вот уже тридцать
шесть лет!
Речь халисунца прозвучала в немыслимой тишине. Казалось, до угрюмцев с
трудом доходил ее смысл. Великим умом этот народ, похоже, не отличался.
Только обреченная ведьма медленно подняла голову, и во взгляде, устремленном
на кнесинку, появились какие-то отблески жизни. Потом она вдруг обхватила
руками мальчишку, все так же стоявшего подле нее, уткнулась лицом в его
замызганную рубаху, - и беззвучно заплакала.
- Слова твоего лекаря вошли в мои уши, светлая госпожа, - медленно, с
расстановкой проговорил вождь. - Но сердца не достигли. Неужто Божественный
Прародитель допустит, чтобы мужчина МОЕГО РОДА не смог зачать в женщине
младенца, способного жить? Та, что умертвила моего внука черным колдовством,
должна умереть. Я сказал.
Коленопреклоненная женщина оторвалась от подростка, гладившего ее по голове,
и что-то сказала ему, подталкивая вон из круга.
- Беги к ней... - расслышал Волкодав, умевший уловить тихий шепот среди
всеобщего гама. Женщина говорила по-саккаремски. - Пади в ноги... Пускай
добрая госпожа спасет хотя бы тебя...
Парнишка свирепо дернул плечом и никуда не побежал. Остался при ней. А
венн отчетливо понял: тем, кто все-таки решится отправить ни в чем не
повинную лекарку на костер, придется переступить через два трупа. Если
не через три... считая Мыша, возившегося и кровожадно шипевшего на плече.
- Я вполне доверяю твоей мудрости, доблестный вождь, - сказала кнесинка
Елень. - Ты - отец народа и воистину знаешь, что говоришь. Но и целитель,
чьих слов не приняло твое сердце, заслуживает величайшего доверия. Как
же быть? Наша Правда учит: если кажется, что оба правы, обратись за советом
к Богам. Ибо Им, в Их божественном всеведении, открыто все то, что нам,
ничтожным смертным, представляется неразрешимой загадкой. Согласен ли
ты со мной, умудренный вождь? Какие испытания признает твой народ?
После некоторого раздумья Каррил кивнул головой, и на солнце блеснули
красные самоцветы, вставленные в глазницы медвежьего капюшона. Лисья Шапка
начал с готовностью перечислять:
- Если бы речь шла об одном из нас, светлая госпожа, можно было бы подвести
его к воплощению Прародителя и посмотреть, люб ли ему человек. Но Прародителю
нет дела до чужаков. Можно связать колдунью и бросить ее в воду, ибо мы
веруем в справедливость воды. Если она поплывет, значит, виновна; вода
не станет отвергать доброго человека. Можно развести костер и принудить
колдунью идти по углям, ибо мы веруем в справедливость огня. Если огонь
станет обжигать ей ноги, значит, незачем и выпускать ее из костра. Но
более всего, госпожа, мы веруем в истинность поединка. Ибо тому, кто прав,
наш Прародитель, Вечно Сущий В Зеленом Лесу, дарует частицу Своей мощи,
и правый выталкивает неправого с полотна...
- Довольно. Итерскел!.. Где Итерскел? - пророкотал вождь. И с видимым
удовольствием обратился к кнесинке: - Я вижу, владычица сольвеннов, ты
в доброте своего сердца не любишь приговаривать к смерти даже тех, кто
ее несомненно заслуживает. Это достойно. Я вижу также, что ты склонна
верить своему лекарю, попытавшемуся оправдать злодейку. Я не в обиде на
тебя, светлая госпожа: ты являешь нам правду духа, присущую великим вождям.
Ибо в чем доблесть вождя, как не в боязни покарать невиновных? Позволь
же нам убедить тебя, что ведьма ни в коем случае не должна избегнуть костра.
Ты выставишь своего человека, а мы своего, и с каждым из них пребудет
участь колдуньи. Если победит наш человек, а я не сомневаюсь, что он победит...
Вождь не докончил фразы, но доканчивать ее не было смысла. Итерскел уже
протискивался вперед, и соплеменники почтительно перед ним расступались.
Он на ходу стащил с себя овчинную безрукавку, а потом и рубаху, оставшись
обнаженным по пояс. Загорелые плечи плыли повыше макушек угрюмцев, вдруг
показавшихся рядом с ним толпой ребятишек. Вот Итерскел вышел к трону
вождя, и галирадское воинство откликнулось вздохом восхищения и ужаса,
а Волкодав подумал, что дело тут, верно, не обошлось без заезжего молодца.
По силам ли было народу, не признававшему браков с чужими, выродить этакого
детинушку?.. Венн не каждый день встречал людей гораздо крупнее и сильнее
себя, но Итерскел был именно из таких. Полтора Канаона, самое меньшее.
А Волкодав и с Канаоном-то рядом казался тщедушным подростком.
- Я своих людей калечить не дам, - негромко, но так, чтобы все слышали,
проговорил Лучезар. - Уж ты, сестра, не серчай.
Декша, Аптахар и Мал-Гона ничего не сказали, но чувствовалось, что отдавать
справного воина на растерзание ради какой-то никому не известной колдуньи
не хотелось ни одному.
Волкодав, стоявший у правого локтя кнесинки, тихо попросил:
- Позволь мне, госпожа.
Елень Глуздовна вскинула на него глаза, и он увидел, как сползает краска
с ее щек, разрумяненных холодным воздухом и волнением.
- Звал, отче? - осведомился Итерскел, останавливаясь перед вождем. Он
в самом деле был подобен медведю, скинувшему косматую шкуру. Ни капли
лишнего жира не портило его тела, наделенного чудовищной мощью. Он красовался:
необъятные мускулы то вздувались на его руках и обнаженном торсе, то опадали.
Силен, ох и силен! И наверняка быстр, как куница. Тяжелому да неповоротливому
не выжить в лесу.
- Ты сломал шею быку, когда тот выбежал из хлева и бросился на моих внуков,
- несколько нараспев, точно произнося заклинание, начал Каррил.
- Когда мы корчуем лес, ты один поднимаешь пни, которые не могут сдвинуть
семеро сильных мужчин. Сокрушишь ли ты человека, утверждающего, будто
ведьма, уморившая моего внука, якобы хотела добра?
Итерскел весело отвечал:
- Сокрушу, отче!
И стукнул себя литым кулаком по гулкой груди так, что с деревьев снялись
вороны. Кнесинка Елень невольно содрогнулась... В это мгновение она помнить
не помнила о знахарке, чью судьбу должен был определить поединок. Только
Волкодав существовал для нее. Единственный на свете мужчина. Который...
Которого... Вот прямо сейчас...
Кнесинка смотрела ему в глаза и отчетливо видела, что спорить с ним бесполезно.
- Он убьет тебя, Волкодав...
- Не убьет, - сказал венн. И добавил с полным спокойствием: - Кишка тонка.
И кнесинка Елень поняла неошибающимся женским чутьем: он ответил бы ей
точно так же, идя один против тысячи. К дракону в пасть. Или куда там
еще - на верную смерть. Чтобы только она, дуреха, за него не страшилась.
И не силилась его удержать.
Значительность происходившего подняла кнесинку на ноги, тонкие пальцы
с силой стиснули плечо Волкодава.
- Вот человек, на которого возлагаю я свою веру в неповинность сей женщины!
- прозвенел ее голос. - Ступай, и да пребудут в твоем мече Солнце, Молния
и Огонь!..
Вождь Каррил неожиданно рассмеялся.
- Успокойся, светлая госпожа, твоему воину не понадобится его меч, - сказал
он. И кивнул Лисьей Шапке: - Поведай, старший сын, умеющий красно говорить.
- Эти двое не враждуют друг с другом, - принялся объяснять молодой роннан.
- Между ними нет мести. Прародителю не будет угодно отнятие ничьей жизни,
кроме жизни злодейки. Наш закон велит расстелить на земле цельнотканое
полотно и укрепить его колышками. Мы ограждаем полотно тремя бороздами
и двенадцатью ореховыми прутьями, ибо Прародитель создал ореховый куст
на пропитание Своим детям и наделил его благой силой. Поединщики будут
стремиться вытолкнуть один другого за край полотна. Если кто-то из них
сойдет наземь одной ногой, мы скажем: "0н отступил". Если двумя
ногами, мы скажем: "Он побежал" - и поймем, что Прародитель
выразил Свою волю.
- Уразумел ли это твой человек, светлая госпожа? - спросил вождь. Итерскел
стоял подле отца, как бы невзначай поворачиваясь то правым боком, то левым.
На груди у него виднелась пятипалая отметина длинных когтей. Знак Прародителя?
Рана, полученная на охоте?..
Кнесинка повернулась к Волкодаву, и венн хмуро буркнул:
- Уж чего не уразуметь...
- Тогда, - приговорил вождь, - пусть твой боец оставит оружие у твоих
ног и сойдется с моим сыном посередине полотна.
Волкодав расстегнул пряжки и положил меч, как было ведено, к ногам кнесинки
на ковер. Снял с плеча Мыша, посадил сторожить. За мечом последовали пояс,
куртка, кольчуга, рубаха, а после и сапоги. Спасибо хоть не потребовали
полной наготы поединщиков. Харюки между тем с должным почтением раскатали
порядочный - пять на пять шагов! - кусок необычно широкого небеленого
полотна. Венн только диву дался, как умудрились выткать подобное. Не иначе,
с молитвами и на кроснах, сооруженных нарочно для этого, на один раз.
Еще он удивился запасливости угрюмцев. Это ж надо, все с собой захватили,
даже холстину на случай Божьего Суда! Даже дрова для колдуньи!..
- Не погуби себя, Волкодав... - тихо, чтобы один он слышал, напутствовала
его кнесинка. Он ничего не ответил, только кивнул: слышал, мол. Распустил
волосы, повязал лоб тесьмой. И босиком пошел на середину поляны, к уже
натянутому, приколоченному за особые петельки полотну. И подумал, идя,
что закон, признававший единоборство на полотне, был мудр. Что такое есть
нить, сбегающая с женской прялки, как не зримое подобие нити судьбы? И
что есть тканое полотно, если не переплетение человеческих жизней, каким
предстает оно с неба Оку Богов?..
Волкодав стал молча молиться, рассказывая Богам, за что шел на бой. И
вдруг подумал: а если славный Бог Грозы уже удалился на покой до весны?..
Но почти сразу в его сознании прозвучал удар грома, да такой раскатистый,
что венн даже оглянулся по сторонам, слегка удивляясь, почему другие не
слышали.
Больше всего он боялся сдуру нарушить какой-нибудь неведомый ему роннанский
обычай и тем проиграть дело еще до поединка. Такое случалось. Волкодав
пристально следил за Итерскелом, стараясь делать все то же, что он, и
по возможности одновременно.
Они разом вступили на гладкое прохладное полотно и застыли, присматриваясь
друг к другу. Лисья Шапка склонил к земле посеребренный наконечник тяжелого,
старинной работы копья ("наше, сегванское, времен Последней войны",
- утверждал потом Аптахар) и принялся вычерчивать борозды. Молодые парни
принесли из лесу пучок ореховых прутьев, стали втыкать сообразно сторонам
света.
Было тихо. Галирадцы и роннаны во все глаза разглядывали поединщиков.
Двое мужчин, неподвижно стоявших на полотне, родились, наверное, в один
год, но тем и исчерпывалось между ними всякое сходство. У одного весело
топорщились золотистые кудри, прихваченные на чистом лбу плетеной повязкой.
У другого волосы были наполовину седыми, и не от возраста. Один похвалялся
бугристыми мышцами, какие получаются от доброй работы, доброй еды и еще
от того, что бывает, когда в жилы выродившегося племени вдруг приливает
свежая кровь. Другой не мог похвастаться и половиной подобной мужской
красы. Был жилист, как железный ремень. Один напоминал молодого медведя,
вышедшего поиграть, повыдирать с корнями упругие деревиа. Другой смахивал
на нелающего, очень спокойного пса из тех, с которыми можно отпускать
маленьких девочек за полдня пути и не бояться, что обидит злой прохожий.
- Пусть совершится любезное Прародителю, - провозгласил вождь.
Волкодав очень редко нападал первым. Он и теперь стоял неподвижно, ожидая,
что будет. Вот Итерскел неспешно двинулся боком, как-то пьяновато выламываясь,
поводя плечами, неожиданно приседая, чуть ли не готовясь упасть, выправляясь
уже у самой земли. Перетекал, перекатывался с места на место. Играл. Прекрасный
зверь, сытый и сильный. Если в не Божий Суд, он, верно, притом оскорблял
бы соперника, вынуждая его к опрометчивым действиям. А так - просто запутывал.
Заставлял смотреть во все глаза и гадать, куда он, подвижный, как ртутная
капля, шатнется в следующий миг. Итерскел еще вовсю улыбался и танцевал,
намечал телом какое-то движение, когда мускулы на плече и на правой стороне
груди резко вспухли, затвердевая узлами, и кулак размером в головку сыра
и весом полпуда поплыл вперед, метя Волкодаву под вздох. Насмерть!
Как всегда в таких случаях, время потекло для венна медленно-медленно.
Он успел подумать, что Итерскел уж точно без большого труда мог проломить
кулаком дощатую стену. Дать коснуться себя - заведомая погибель. Волкодав
отступил на полшага в сторону, пропуская летящий кулак мимо и слегка отводя
его в сторонку правой ладонью. Разворот на левой ноге. Уже обе руки подхватывают
кулак Итерскела, провалившийся в пустоту. Плавно вперед, потом вверх.
"Благодарность Земле". Примерно то самое, что он объяснял на
берегу Светыни кнесинке и братьям Лихим. Надо думать, они одни и сумели
что-нибудь рассмотреть и понять. Потому что худо-бедно знали, КАК смотреть.
И куда. "Благодарность Земле" занимала примерно столько времени,
сколько нужно, чтобы спокойно бьющееся сердце стукнуло трижды.
Большинство галирадцев и харюки увидели только быстрое движение, согласный
поворот двух полунагих тел, на миг словно завертевшихся в дружеском танце.
Потом Итерскел вдруг изогнулся, заваливаясь назад, хрипло заорал от неожиданной
боли, потерял равновесие и грохнулся навзничь. Он уже падал, когда Волкодав
выпустил его, направляя по кругу противосолонь и прочь от себя. Какой-нибудь
негнущийся корчемный силач, пожалуй, всерьез пришиб бы хребет. Ловкий
и быстрый охотник покатился колобком и сразу вскочил.
Зрители вздохнули. Кто-то с облегчением, кто-то недовольно. Уж очень быстро
все кончилось. И ни тебе выбитых зубов, ни кровавых потеков. На что смотреть?
- Мой человек победил! - громко сказала кнесинка. Мгновенно взлетевший
на ноги Итерскел стоял как раз на третьей черте, самой дальней от середины.
Одна нога внутри, другая снаружи. Но обе - вне полотна. Он побежал. Итерскел
глянул вниз, потом на Волкодава, и красивое молодое лицо изуродовала ненависть.
Никто еще так с ним не поступал. Чтобы он!.. Побежал!..
Да никогда!..
Каррил медленно покачал головой, хмуря густые брови.
- Твой человек не победил, - сказал он кнесинке. - Наш боец поскользнулся.
Я видел. Это была случайность. Надо повторить поединок.
Половина угрюмцев сейчас же закивала головами, соглашаясь с вождем. Остальные
не замедлили присоединиться.
- Бывают ли случайности, когда совершается Божий Суд? - спросила кнесинка
Елень.
- Случайности - нет, - сказал вождь. - Ты права, светлая госпожа, я выбрал
не самое лучшее слово. Прародитель временами посылает нам искушение, дабы
испытать и укрепить нашу веру. Если твой человек не боится, пусть повторит
поединок.
Волкодав пожал плечами. Он не боялся. А ведь Итерскел, чего доброю, после
этого в петлю полезет. Волкодаву совсем не хотелось, чтобы молодой роннан
лез в петлю. Не хотелось ему и увечить пригожего молодца. А впрочем, взрослый
парень, сам прет, сам и напорется. Пусть хорошенько думает следующий раз,
прежде чем браться отстаивать чью-нибудь казнь.
Сын Лесной Ягоды одним прыжком влетел обратно на полотно. Вторым прыжком
он бросился на Волкодава. Уже безо всяких хождений вприсядку и, понятно,
без улыбки. Сожрет, проглотит да и костей не выплюнет. И ведьма тут совсем
ни при чем.
На сей раз он закричал сразу.
Не было согласного танца двух тел, не было уворотов и быстрых нырков.
Волкодав не двинулся с места. Так и стоял, укоренившись посередине полотнища
цепко расставленными ногами. А Итерскел снова плясал, только совсем не
так, как вначале. И не по своей воле. Он стоял на цыпочках, болезненно
семеня, подвешенный, как на колу, на собственной неестественно распрямленной
руке, - одно плечо выше другого. Он вообще-то мог достать венна свободной
рукой или ногами. Технически, как выразился бы Тилорн. Но даже не пробовал:
было не до того. Кто не испытал на своей шкуре, тому не понять, как сокращается
мир, скукоживаясь до величины места, где болит. Волкодав держал двумя
руками несколько его пальцев, весьма болезненно выгнутых наружу. И строго
следил, чтобы Итерскел не мог освободиться.
Он все проделал медленно. Разжал левую руку. Положил ее Итерскелу на локоть.
"Золотой кот хватает полосатую мышь". Почему полосатую, знала
одна Мать Кендарат. Повел пойманную руку Итерскелу за спину, и налитый
железной мощью роннан послушно согнулся, спасаясь от боли. Он дрожал и
стукался в колени лицом. Веди его так хоть до самого Галирада, и пусть
попробует пискнуть. Волкодав заставил его шагнуть на край полотна, отпустил
и без особых затей пихнул ногой в зад. Удержаться на ногах было не в человеческих
силах, и Итерскел не удержался. Когда к нему вернулось ощущение верха
и низа, его голова находилось внутри третьей черты. Все остальное - снаружи.
Он побежал.
Галирадцы приветственно зашумели. Даже некоторые Лучезаровичи из младших.
И велиморцы, которым, кажется, вовсе уж дела не было ни до венна, ни до
колдуньи.
- Мой человек победил! - поднялась кнесинка. - Теперь никто не может сказать,
что это вышло случайно.
- Мы не признаем его победителем! - Вождь Каррил пристукнул жесткой ладонью
по подлокотнику кресла, вырезанному в виде передней лапы медведя. - Прости,
светлая госпожа, но твой человек не умеет биться так, как это прилично
мужчине! Он боится ударов и уворачивается, точно трусливая баба. Пусть
дерется по-мужски или убирается вон, уступая победу тому, кто храбрей!
Если Итерскел не привык валяться носом в пыли на глазах у народа, то и
кнесинка отнюдь не привыкла к подобному обращению. Ей показалось обидным
идти на поводу у старейшины лесного народца, который упрямо не желал признать
своего сына побежденным и подобру-поздорову отпустить женщину, вот уже
дважды оправданную Богами. Еще немного, и этот вождь вздумает кричать
на нее, наследницу галирадской державы!.. Елень Глуздовна почти решила
двинуть своих воинов вперед. Да. Так она сейчас и поступит. Пускай заберут
обоих, лекарку и мальчишку. И Волкодава оборонят...
Посланник Дунгорм почтительно наклонился к ее уху:
- Дивлюсь твоей выдержке и восхищаюсь спокойствием, государыня. Немногие
правители устояли бы перед соблазном кончить дело силой. Не у многих хватает
мудрости убеждать в своей правоте, когда есть мечи.
Волкодав этих слов не слыхал, но сам того не желая отозвался на них.
- Хорошо, - сказал он. - Не буду уворачиваться. И улыбнулся. Очень неприятной
и нехорошей улыбкой, показывая выбитый зуб. Кнесинка, успевшая на него
насмотреться, нутром поняла, что лучше было Каррилу не настаивать на третьей
сшибке для сына.
- Пусть будет по-твоему, вождь, - проговорила она, стараясь, чтобы в голосе
не прозвучал колотивший ее озноб. Она так боялась за исход боя, словно
здесь, на поляне, решалась ее участь, ее жизнь или смерть. - Пусть бьются,
как велит твой закон, раз тебе так уж не по душе наше воинское искусство.
Но сперва скажи, вождь, согласен ли ты, чтобы состоялась последняя схватка
и решила за все три? Не то ты, страшусь, посмотришь на солнце и скажешь,
что оно стоит слишком низко и не может освятить истинный суд...
Старейшина роннанов глянул на солнце, потом на сына и наклонил голову:
- Да будет так, светлая госпожа.
Колдунья и ее паренек совсем перестали дышать. Отчаянная надежда то показывалась
им, то вновь угасала, и наползал мрак. Обнявшись, они не сводили глаз
с Волкодава.
...И в третий раз ступил на полотно Итерскел. Ступил осторожно, как на
тонкий лед, памятуя о прежних двух неудачах. Хотя все это уже не имело
значения. Сейчас у меченого нос выскочит из затылка. А зубы, сколько осталось,
затеряются в травке. Честный кулак! И никаких бабских уверток. Грудь на
грудь! И уже назавтра Итерскел сам поверит, что исход первых двух сшибок
был вправду случаен.
Волкодав опять не пожелал напасть. Молодой роннан попробовал оттеснить
его к краю полотнища. Не получилось. Тогда Итерскел затеял обманный удар.
Пригрозил левой в пах, чтобы опустил руки защититься. И тут-то правая,
стиснутая в страшный кулак, молнией взвилась вверх - расплющить лицо.
Итерскел почти уже чувствовал, как хрупко проламываются кости, как хлещет
липкая кровь, как податливой кашей разъезжается плоть. Почти видел серо-зеленые
глаза бессмысленными, закатившимися. До сих пор он нападал обычным вельхским
налетом, который чужак вполне мог где-нибудь сведать. А вот этот удар
знали только в его роду. И даже у старшего брата не получалось так хорошо,
как у него, Итерскела.
Рука Волкодава встретила его руку на середине пути. Звук был такой, словно
переломились две прочные палки, завернутые в мокрую тряпку. Его услышала
вся поляна, до последнего человека.
Когда месяц за месяцем толкаешь перед собой нестру-ганое, будь оно проклято,
бревно в аршин толщиной, толкаешь прикованными руками тугой рычаг ворота,
подающего воду из подземной реки, ворота, в который впрягать бы мохноногого
тяжеловоза, толкаешь один, за себя и за напарника, слабогрудого знатока
утонченных поэм... Тут руки либо вовсе отвалятся, либо сами обретут булыжную
твердость.
Итерскел и хватил с размаха предплечьем словно по каменному ребру. И повалился
на колени, еще не осознав толком, что сломал руку об это ребро.
- Уйди с полотна, - негромко сказал ему Волкодав. - Не хочу калечить тебя.
- Вставай, сын! - хлестнул голос вождя. Итерскел молча поднялся. Волкодав
видел такой взгляд у еще сильного зверя, почуявшего, что сзади обрыв.
- Уйди, - повторил венн. - Не за доброе дело встал.
Левая рука Итерскела метнулась быстрее прыгающей змеи. Он метил ткнуть
венна пальцами в глаз и прикончить его почти так же, как тот когда-то
- надсмотрщика Волка. Наказание последовало немедленно, только теперь
Волкодав пустил в ход еще и колено, ударившее под локоть. Оглушительная
боль погасила сознание Итерскела... Упасть Волкодав ему не позволил. Поймав
угрюмца за пояс, он не без натуги оторвал его от земли, пронес на край
полотна и выкинул за третью черту. Выкинул безжалостно. Обмякшее тело
судорожно дернулось, неловко свалившись на перебитую руку. Вторая, вывихнутая
в двух местах, торчала мертвым крылом. Вождь Каррил вцепился в подлокотники
трона, глядя на то, что оставил от его красавца сына беспощадный чужак.
- Мой человек победил, - сказала кнесинка Елень. Никто больше не пожелал
ей возражать. Божий Суд совершился.
Солнце клонилось к закату, касаясь лесных вершин. Поезд невесты вновь
двигался вперед по Старой дороге. Угрюмцы не предъявляли обид. И в справедливости
суда не сомневались. По крайней мере вслух. Но распростились с галирадцами
и кнесинкой безо всякой приязни. Глазастые молодые воины даже рассмотрели,
что где-то там стояло в плетеных корзинах нечто съестное и, судя по запаху,
вкусное. Но до угощения, которым предполагалось отметить изгнание духа
колдуньи, черед не дошел. Лесное племя скрылось в чащобе, растворилось
в ней, как и не бывало его. Наверное, теперь долго не высунется, хоть
сам Царь-Солнце мимо них проезжай.
- Не много и потеряли! - в один голос заявили Мал-Гона и Эртан, начинавшая
помалу оживать. - Трясинные, тьфу!.. Что взять с них!
Остальным, не исключая и Волкодава, было неуютно. Так себя чувствуешь,
когда, заглянув в малознакомый дом, застаешь безобразную свару. Вроде
и ни при чем ты, а на душе гадко.
Решено было в этот день ехать допоздна: нападения харюков не очень-то
опасались, просто... просто так было лучше, и все.
Юные ратники подходили с намерением похлопать Волкодава по плечу, но,
оказавшись рядом, свое намерение оставляли ("ты... да... это... здорово
ты его!.. Ну ладно..."). Волкодав хмуро отмалчивался. Случись ему
заново воевать с Итерскелом, он проделал бы все то же самое. Без колебаний.
Женщина с мальчишкой остались живы. Это было хорошо. Больше ничего хорошего
в случившемся он не находил. И вообще ему все это не нравилось.
- Ты будешь меня учить, когда станем жить в Велиморе? - спросила кнесинка
Елень. Он ответил:
- Как пожелаешь, госпожа. Девушка опустила голову, задумалась.
- Ты не челядинец мне, Волкодав, - неожиданно сказала она. - Ты можешь
остаться там при мне, а можешь уехать. Уедешь ведь, а?
Откуда было знать венну, каких усилий стоили ей эти слова. Но выговорила,
и навалился такой беспросветный ужас, - а вот возьмут да окажутся сказанные
слова правдой!.. - что кнесинка, точно спасаясь, ухватилась за руку Волкодава.
И только потом смекнула торопливо нагнуться, поправляя якобы сбившийся
сапожок.
Телохранитель ответил спокойно и просто:
- Как будет для тебя лучше, так и сделаем, госпожа. Девушка заставила
себя убрать руку и решила переменить разговор:
- А вот скажи, тебя можно вообще победить? Или что?
Волкодав улыбнулся. Совсем иначе, чем на поляне. Близнецы жадно слушали,
держась позади. Когда-нибудь и они будут драться не хуже наставника.
- Еще как можно, госпожа, - сказал Волкодав.
Он долю путешествовал вместе с Кан-Кендарат, Жрица Богини Милосердия и
в мыслях не держала требовать платы с тех, кому помогала, но подаркам
не было переводу. И все бы путем, но жить нахлебником Волкодав отказывался.
Он считал себя мужниной, обязанным кормить и спутницу, и себя. Когда они
где-нибудь останавливались, он из кожи лез, стараясь наняться хоть вышибалой
в корчму. А даже в самом грязном придорожном саккаремском кабаке это можно
было сделать не иначе, как только выкинув вон уже нанятого молодив. Ох
и приползал же он чуть не на четвереньках к Матери Кендарат. "Как
это он меня? Объясни..."
- И этот... Итерскел... он тоже мог? - заново содрогаясь, спросила кнесинка
Елень.
- Нет, госпожа. Этот не мог.
- Я сейчас был у своих и по дороге слушал, о чем говорят люди, - вмешался
Дунгорм, шагавший у бортика повозки. - Половина войска клянется, что разделалась
бы с тем юношей так же легко. Разве что, мол, не мотали бы его взад-вперед,
а уложили сразу.
- Ха! - по-кошачьи фыркнула со своего сиденья бабка Хайгал, правившая
конем. - Как говорит мой народ, когда орел уже унес козленка, всякий скажет
тебе, что мог его подстрелить.
Дунгорм с интересом поднял на нее глаза, что-то соображая.
Волкодав промолчал, и кнесинка воспользовалась его молчанием, чтобы снова
тронуть телохранителя за руку;
- Это так? Что скажешь?
Волкодав покачал головой и ответил без особой охоты, но честно:
- За велиморцев не поручусь, но в твоем войске, государыня, он изуродовал
бы почти любого. Кроме пяти-шести дружинных и твоего родственника, Лучезара
Лугинича. Он был настолько же сильнее меня, насколько я сам - сильней
женщины.
- Но-но, не очень там, - раздался из повозки недовольный голос Эртан.
- Женщины есть всякие, венн! Погоди, встану на ноги, сам убедишься.
Он хмыкнул в ответ:
- Раздумала помирать...
- Ты же руку ему сломал., - напомнила кнесинка. Волкодав пожал плечами.
- Сломал. Я стоял за доброе дело, госпожа.
Кнесинка помолчала некоторое время, потом заметила:
- Боги редко помогают тому, кто сам ничего не умеет.
Нянька снова встряла в беседу:
- Бывает, Они направляют умельца на выручку неумехам.
Спасенная знахарка спала в уголке повозки, между ранеными, свернувшись
комочком и чуть не с головой укрывшись овчиной. Когда кончился Божий Суд
и Волкодав подошел вывести ее из круга, она не смогла подняться с колен
- венн унес ее на руках. Она что-то быстро и бессвязно говорила по-вельхски
и по-саккаремски, целовала руки кнесинке и Илладу, пыталась целовать Волкодаву.
Когда ее накормили, дали одеяло и велели забираться в повозку, она скрючилась
в уголке и немедленно уснула. Глухим сном доведенной до края души. Мальчишка
изо всех сил старался быть взрослым. Он шел у колеса, посматривая на лошадей.
Когда он протянул руку к морде Серка, жеребец сразу признал в нем уверенного
лошадника и головы не отдернул. Паренек потерся щекой о теплую щеку коня
- повадка всадника из Вечной Степи - и впервые за целый день- улыбнулся.
- Позволь спросить тебя, добрая прислужница, - обратился Дунгорм к старой
Хайгал. - Когда государь Глузд Несмеянович только-только распростился
с моим господином и покидал пределы Ограждающих гор - у вас в Галираде
их называют Замковыми, - из потаенной долины вышел поклониться государю
некий народ. Там были мужчины и женщины, и женщины одевались в точности
как ты. Не состоишь ли ты, часом, в родстве с этими горцами?
- Ха! - вновь воскликнула нянька, на сей раз самодовольно. А кнесинка
пошарила рукой на груди и вытащила наружу плоский кожаный мешочек на потрепанном
ремешке. - Это и был мой народ, знатный посланник, - продолжала старуха.
- Я родилась там, в благословенных горах, за Препоной. Только орлы и симураны
вьют там свои гнезда. И мы, ичендары!
Волкодав не первый день жил на свете и знал, что всякий кулик склонен
прославлять родное болото. Но как можно хвалить горы, этого он искренне
не понимал. Не далее как завтра должны были проглянуть в небесах заснеженные
вершины, которые его племя называло Железными. Никакой радости венну это
не внушало.
- Вот так, благородный Дунгорм, - с некоторым даже задором говорила между
тем кнесинка, подкидывая на ладони мешочек. - Совсем рядом с вами живет
народ, который меня рад будет принять. Ты ведь покажешь мне, нянюшка,
Объятие Горы?
- Покажу! - уверенно пообещала Хайгал.
- Я не счел возможным расспрашивать, как вышло, что нелюдимые горцы кланяются
государю, - осторожно проговорил велиморец. Пусть никто здесь не обижается
на мои слова...
Любишь меня, подумал Волкодав, люби и мою служанку.
- ...но мы привыкли считать ичендаров не слишком дружественным народом.
Быть может, вы мне...
- Расскажи, нянюшка! - засмеялась кнесинка. Историю Хайгал, кроме посланника,
не знала, кажется, одна Эртан да отбитый у роннанов мальчишка. Но отчего
не скрасить дорогу?
- Славный Бакуня, отец матери моей госпожи, был величайшим странником,
- начала рассказывать нянька. - Пятьдесят лет назад ему случилось проезжать
отрогами наших гор, чьи священные вершины дают приют звездам. Государь
услышал голос Ургау, снежного кота, поспешил туда и нашел мужа, схватившегося
со зверем.
Волкодав видел горных котов в белых, драгоценных, искрящихся шубах. Попадаться
владыке вечных снегов в двухвершковые когти было поистине незачем. Хозяева
приисков временами ловили и пытались приручать великолепных зверей, но
коты в неволе не жили. Отказывались от воды и пищи и умирали.
- Государь не испугался, не испугался и его конь. Кнес подскакал к ним
и поразил Ургау копьем, хотя тот и успел стащить его с лошади. Потом он
перевязал раны охотника и свои, и никто не знал, где чья кровь на камнях.
Тот охотник был След Орла, вождь ичендаров. Он назвал государя отцом,
ибо тот стал для него дарителем жизни. Он взял коня государя под уздцы
и сам отвел его в Объятие Горы: это наш дом, вырубленный в скалах над
облаками, и люди чужих кровей не знают туда дороги. Кнес стал гостем вождя.
Все отныне принадлежало ему: и жилище вождя, и стада коз, и любая из его
женщин. Каждой из женщин хотелось понести сына от могучего гостя, столь
щедро взысканного Богами. "Пусть не сердятся на меня твои жены, родич,
- сказал кнес Следу Орла. - Я не могу преступить Правды моей страны: я
должен хранить себя для невесты. Осенью моя свадьба". Тогда вождь
подозвал младшую дочь и сказал ей: "Вот твой новый отец и господин
до конца дней твоих". Так я забыла свое прежнее имя и стала зваться
Хайгал, Разящее Копье. Дочь кнеса играла у меня на коленях. А потом дочь
его дочери. Я давно не была дома, но знаю, что мой прежний отец все так
же ведет наше племя. У нас в горах меньше ста лет не живут.
В голосе няньки звучала спокойная гордость. Она выполнила волю отца и
считала, что достойнее распорядиться пятью десятками лет, превратившими
ее из цветущей девушки в старуху, было нельзя.
- Однажды я побывал у края того, что вы называете Препоной, - поглядывая
краем глаза на кнесинку, сказал Дунгорм. - Мой господин, благородный кунс
Винитар, тогда только-только стал Хранителем Северных Врат. Он решил сам
объехать все окрестности на несколько дней пути, и я сопровождал его.
Предшественник моего господина довольствовался сбором пошлин с купцов
и редко выводил войско из крепости. Боюсь, он был не слишком усерден.
Совсем не то, что твой будущий супруг, госпожа. Я давно знаю благородного
кунса. Боги дали ему сердце воителя и разум ученого...
Волкодав молча слушал.
- Я сам видел, как он измерял расстояния и составлял карты, пригодные
и для полководца, и для мирного путешественника. Я был рядом с ним, когда
мы забрались в ущелье, загроможденное скалами цвета серого чугуна. Вскоре
мы вынуждены были оставить коней. Прости, государыня, но там был такой
запах, что пришлось закрыть лица платками. Я помню, мой господин весело
посмеялся над нашим видом и пожелал проникнуть так далеко, как только
это будет возможно. Но через несколько сотен шагов у нас под ногами разверзся
чудовищный провал, со дна которого поднимались зловонные испарения. И
каково же было мое изумление, когда мой господин указал мне на висячий
мостик, перекинутый через пропасть!
- Препону создали Неспящие-В-Недрах, - с удовольствием пояснила старуха.
- Когда Гурцат Жестокий преследовал мой народ, Они раскололи землю у него
на пути. Из Препоны потому так и воняет, что трупы злодеев все еще гниют
на дне.
- Мой отважный господин пожелал пересечь мостик и посмотреть, что там,
за пропастью. Но едва он взялся за волосяные канаты и сделал шаг, как
с той стороны послышался голос, сказавший: "Остановись, пришедший
с плоских равнин! Здесь начинается земля ичендаров". "Кто говорит
со мной?
- спросил молодой кунс. - Выйди, покажись. Мы не причиним тебе зла".
Тот человек выступил из-за камня. Удушливый туман мешал мне присмотреться,
но все же я разглядел статного седовласого мужа в накидке из белого меха.
В волосах у него были голубые орлиные перья...
- Мой прежний отец! - уверенно сказала Хайгал. - Никто не носит одежды
Ургау, кроме вождя. Он оказал честь твоему господину. Вождь не станет
спускаться к Препоне ради простого прохожего!
- Он так и не пустил нас на свою сторону. У нас были замечательные стрелки,
но кунс не велел им поднимать самострелов. Мой господин тогда, конечно,
не знал, что его будущую супругу воспитывает дочь ичендаров. Он не стал
обижать горцев, сказав, что силой тут ничего не достигнешь. С тех пор
он не оставляет попыток завоевать их доверие и уже добился того, что мы
с ними понемногу торгуем. Такого никогда раньше не бывало. Мы оставляем
возле Препоны наши товары, а на другой день находим принесенное горцами
для обмена. Осмелюсь даже предположить, мой господин весьма близок к тому,
чтобы заключить с ними союз. Некоторое время назад мы увидели среди оставленного
ими большую корзину, в которой спал белый котенок.
- О! - подняла палец Хайгал. - Ты прав, велиморец. Это священный подарок.
Дунгорм погладил черную седеющую бороду и с улыбкой признался:
- Это было как раз тогда, когда у моего господина гостил его будущий тесть,
и они уже договаривались о свадьбе.
Волкодав пропустил мимо ушей смех, сопроводивший эти слова. Надо будет
нынче же выпытать у велиморцев, где оно, это ущелье, и нет ли у входа
в него какого-нибудь приметного дерева или скалы. Мало ли. Никогда не
угадаешь наперед, что пригодится в дороге.
Горы показались впереди даже раньше, чем он ожидал: тем же вечером, на
закате, когда обоз выбрался к быстрой маленькой речке и люди стали устраиваться
на ночлег. Снежные пики проявились в пламенеющем небе, словно узор на
клинке, опущенном в раствор для травления. Подножий, укрытых воздушной
дымкой, не было видно. Кто-то словно взял гигантскую кисть, обмакнул ее
в алый огонь и нарисовал прямо в небе то ли странные неподвижные облака,
то ли цепи вершин, невесомо паривших высоко над землей. Волкодав рад был
бы совсем не смотреть в ту сторону, но не больно получалось. Молодые воины,
не бывавшие далеко от Галирада, показывали пальцами и восторгались, отчего-то
понижая голос. Возле их родного города тоже можно было увидеть горы, укутанные
нетающим снегом. Но против здешних они казались пологими холмиками, на
которые взбираешься не вспотев.
К тому времени, когда войско расположилось лагерем, оправданная знахарка
проснулась, облачилась в подаренные нянькой рубаху и старые шаровары и
вычесала из волос репьи. И превратилась из полубезумной всклокоченной
ведьмы в гордую маленькую женщину, немолодую и полноватую, но легкую и
уверенную в движениях. Мальчик называл ее именем, которое встречалось
в южном Саккареме: Мангул. Иллад, еле дождавшийся, пока она хоть немного
оправится, готов был немедленно увести ее в сторонку и насладиться ученой
беседой. Однако наслаждение лекарской премудростью пришлось отложить.
Мангул ни в коем случае не хотела показаться дармоедкой и сразу взялась
помогать девушкам, разводившим костер.
- Повремени, Иллад, - сказала кнесинка халисунцу. - Пусть дух переведет.
Дунгорм подошел к ним, бережно неся в руках маленького, но очень крепкого
с виду голубя, черного оперением, как галка. Под крыльями голубя прятались
тоненькие мягкие ремешки, удерживавшие на спинке цилиндрик с письмом.
- Государыня! - торжественно объявил велиморец. - Мой господин и твой
жених велел мне дать знать, когда мы окажемся в виду Ограждающих гор.
Он выедет нам навстречу, как только получит письмо. Он сказал, что велит
оседлать Санайгау, золотого шо-ситайнского жеребца, неутомимого, как река,
и быстрого, как ветер. Прошу тебя, возьми голубя, госпожа. Это горный
голубь, он летает и в темноте. Пусть он уйдет в небо из твоих рук.
У каждого человека бывают в жизни мгновения, когда сам за собой наблюдаешь
как бы со стороны и не возьмешься уверенно сказать, с тобой ли это все
происходит или, может, с кем-то другим. Примерно так чувствовала себя
кнесинка, когда принимала у велиморского посланника горячее пернатое тельце.
Голубь изгибал шейку, посматривал на нее блестящим красновато-золотым
глазом. Кнесинка подняла руки над головой и раскрыла ладони. Голубь, наскучавшийся
в ивовой клетке, упруго взлетел.
Мыш немедля сорвался с плеча Волкодава и черной стрелой метнулся вдогонку.
Ратники захохотали, засвистели, указывая друг другу на зверька, а кнесинка
загадала: поймает - значит, все же что-то вмешается, спасет ее от ненавистного
брака. Она услышала, как ахнул Дунгорм.
Хищный Мыш, с его-то зубами, вполне был способен поймать и загрызть птицу
побольше себя. Если она, конечно, не ястреб. Однако умишка хватило не
трогать перепуганного голубя, выпущенного людьми. Мыш удовольствовался
тем, что дал ему, спасавшемуся в сторону гор, хороший разгон. И возвратился
на плечо к Волкодаву.
Со времени памятного ночлега на берегу Кайеранских трясин молодые ратники
так и повадились, что ни вечер, навещать девушек-служанок.
- Мало ли, - проникновенно объясняли они Волкодаву. - Опять кто полезет,
а мы - тут как тут!
Теперь, правда. Волкодав со старшинами сами выбирали места для ночлегов
и сами расставляли караульных, не смыкавших глаз до рассвета. Так что,
по правде-то говоря, особой нужды беспокоиться о девушках не было. Но
как не воспользоваться тем, что ражих молодых ребят никто больше не гонял!
А уж о том, как цвели девушки, не стоило и говорить.
Каждый вечер перед палаткой кнесинки кончался теперь посиделками. Когда
есть женщины, перед которыми хочется распетушить грудь, мужчина обнаруживает
в себе удивительные способности. Ребята притаскивали кто сегванскую арфу,
кто сольвеннские гусли, кто вельхский пиоб. Выяснилось, что один совсем
недурно поет, другой славно играет, третий мастерски пляшет. Нашелся даже
сочинитель стихов. Кто бы мог подумать, что им окажется белоголовый увалень
Декша, потерявший глаз в бою у болота! Декшу не считал тугодумом только
тот, кто хорошо его знал. Правда, ни слуха, ни голоса сольвеннский Бог-Змей,
покровитель певцов, молодому старшине не дал. Декша петь и не пробовал.
Просто говорил - глухо и монотонно, оберегая больной глаз.
В земле каменистой, серой
Лежат сгоревшие кости.
Валун подушкою служит,
А одеялом - мох.
Шумят высокие сосны,
И ветер тучи проносит,
И камышей с болота
Порой долетает вздох...
Рыжий сегван, сидевший на корточках неподалеку, чуть слышно касался пальцами
арфы. Складной мелодии пока не получалось, но в голосе струн угадывался
ропот леса и жалобные крики птиц, летевших на север, а большего и не требовалось.
Песня была про Варею и ее друга, с которым она хорошо если успела трижды
поцеловаться. Успела только погибнуть с ним рядом.
Зачем твоя кровь на листьях?
Ты встань, поднимись, любимый!
Тебя одного не брошу,
Где стрелы летят, визжа.
Враги занесли секиры,
Сейчас мне голову снимут.
Пускай же сочтут злодеи,
Что я и есть госпожа...
Кто теперь знал, думала ли в самом деле Варея, что ее смерть даст кнесинке
время и поможет спастись от убийц? Ох, навряд ли. Волкодаву было стыдно
собственного душевного безобразия, но он в том весьма сомневался. А впрочем,
песни вот так и нарождаются.
Декша закончил ее молитвой Светлым Богам, прося Их позволить парню и девушке
если не соединиться, то хотя бы видеться на том свете. Известно ведь,
что у каждого народа свои небеса.
Кнесинка Елень слушала молча, с застывшим лицом, служанки всхлипывали,
вспоминая подругу. Мал-Гона шепнул что-то своим, и в скором времени из
рук в руки проплыла пузатая фляга.
- За помин души, - сказал вельх и вынул костяную затычку. - Отведай первой,
государыня.
Кнесинка отведала, не поморщившись, и передала флягу Дунгорму.
- Эх! - сказал Аптахар, когда души были должным образом помянуты и из
флаги вытрясли последние капли. - Отец Храмн, чья премудрость сравнима
только с длиной его... ну, в общем... Короче, он не велел топить мертвых
в слезах. Я слышал, те, по ком много плачут, не могут вознестись: поди
втащи с собой на небо лохань со слезами! Дайте-ка мне ее сюда, пятиструнную,
Хегг ею подавись, поминать так поминать!
Аптахар пел гораздо хуже сына, оставшегося в Галираде, да и на арфе не
играл, а скорее бренчал, громко, но без особого ладу. А уж песня, которой
он разразился, иных заставила испуганно подскочить. Исполнять такое при
кнесинке поистине возможно было только в конце дальней дороги, когда пережитые
вместе опасности и труды превращают хозяев и слуг в ближайших друзей.
Сольвеннская девка меня целовала,
И все-то ей было, проказнице, мало...
Посланник Дунгорм в ужасе покосился на кнесинку, но государыня не остановила
певца. Аптахар же со смаком перечислял племена и народы, жизнерадостно
сравнивая девичьи достоинства и воспевая разнообразие утех:
А с мономатанскою девкою смуглой
Как будто ложишься на жаркие угли...
К середине песни вокруг костра начали украдкой хихикать.
- Про вас бы, мужиков, такую сложить, - буркнула Эртан. Рана не давала
ей смеяться как следует.
- А ты займись! - посоветовал Аптахар. - Только сперва... каждого это
самое, чтобы сравнивать. Хихиканье сменилось откровенным хохотом. Мангул
вместе с мальчиком скромно примостились за спинами воинов, на самой границе
освещенного круга. Маленькая женщина взяла на колени галирадские гусли:
на них порвалась струна, и у раздосадованного игреца, как водится, не
сыскалось нужной на смену. Мангул осторожно примеривалась к малознакомому
инструменту, гладила пальцем струны и подносила к уху - слушала, как поет.
Это не прошло незамеченным.
- А ты, похоже, толк смыслишь! - сказал сидевший поблизости длинноусый
вельх. И торжествующе заорал: - Лекарка спеть хочет! Заклинания колдовские!..
Ребята, спасайся, сейчас присушит-приворожит!..
Женщина испуганно отшатнулась, а паренек взвился на ноги, стискивая кулаки.
Кнесинка послала Лихобора:
- Приведи ее сюда.
Молодой телохранитель подошел к Мангул, перешагивая через ноги воинов.
- Пойдем, государыня зовет. Не бойся. А ты, малый, воевать погоди.
- Ты правда хочешь спеть для нас, добрая знахарка? - спросила кнесинка
Елень, когда Мангул предстала перед ней, прижимая к груди гусли с болтающейся
струной. - Ты умеешь?
Ответил мальчишка:
- Раньше моя приемная мать пела для людей, венценосная шаддаат. Нас за
это кормили.
- Вот даже как? - удивилась кнесинка. - Значит, нам повезло. Спой что-нибудь,
чего не слыхали в наших краях.
- Только околдовывать не вздумай, - хмыкнул Мал-Гона. - Все равно не получится.
Волкодав вытряс из потертой коробочки берестяную книжку, повернул ее к
свету, раскрыл на четвертой странице и перестал слушать.
Мангул опустила голову и на несколько мгновений о чем-то задумалась. Потом
села на пятки, как было принято у них в Саккареме. Гусли устроились у
нее на левом колене. Устроились так естественно, словно всю свою жизнь
оттуда не сходили.
- На моей родине, - сказала Мангул, - ученик певца, проходя Посвящение,
должен сложить и спеть четыре песни. Песнь Печали, чтобы никто не сумел
удержаться от слез. Песнь Радости, чтобы высушить эти слезы. Песнь Тщеты,
чтобы каждый ощутил себя бессильной песчинкой на берегу океана и понял,
что все усилия бесполезны. И Песнь Пробуждения, которая заставляет распрямить
спину и вдохновляет на подвиги и свершения. Мне кажется, ты не нашла бы
в них того, чего жаждет твой дух, венценосная шаддаат. Позволь, я спою
тебе совсем другую песню. Это Песня Надежды. Я слышала ее от одного человека
из западного Саккарема. Он утверждал, будто ее сложили рабы страшного
горного рудника, из которого нет обратной дороги...
- Госпожа моя, - осторожно, вполголоса, заметил Дунгорм. - Песня наемников,
а теперь еще песня рабов! Стоит ли тебе осквернять свой слух песнями,
сочиненными на каторге?
Мангул опять испуганно сжалась, а кнесинка мило улыбнулась посланнику.
- Дома я любила ухаживать за маленьким садиком, благородный Дунгорм. Да
ты и сам его видел. И скажу тебе, на кустах, которые я подкармливала навозом,
расцветали неплохие цветы. Люди низкого звания совсем не обязательно слагают
низкие песни. К тому же я всегда могу приказать ей умолкнуть. Пой, знахарка.
Женщина склонилась над инструментом, и струны заговорили. Застонали. Заплакали
человеческим голосом. Невозможно было поверить, что Мангул только сегодня
впервые увидела гусли. Ратники, еще обсуждавшие разухабистую песенку Аптахара,
умолкли, как по команде. Даже те, что обнимали тихо попискивавших девчонок,
навострили уши и замерли.
При первых же аккордах Волкодав едва не выронил книжку из рук. По позвоночнику
откуда-то из живота разбежался мороз. Подобного с ним не бывало уже очень
давно. Он прирос к месту и понял, что на самом деле каторга кончилась
вчера. Сегодня. Только что. А может, и вовсе не кончалась. Какое счастье,
что на него никто не смотрел.
Он знал эту песню. Кажется, единственную, доподлинно родившуюся в Самоцветных
горах. Если там пели, то рвали сердце чем-нибудь своим, принесенным из
дому. Эта была одна, и в ней было все. Поколения рабов шлифовали ее, вышелушивали
из ненужных слов, как драгоценный кристалл из пустой породы. Только тогда
ее называли Песней Отчаяния. Почему она стала Песней Надежды ?...
Мангул вскинула голову, собираясь запеть, и венн напрягся всем телом,
предчувствуя пытку.
Женщина запела. В первый миг он понял только одно: слова были другие.
О чем бы нам, вещие струны, споете?
О славном герое, что в небо ушел.
Он был, как и мы, человеком из плоти
И крови горячей. Он чувствовал боль.
Как мы, он годами не видел рассвета,
Не видел ромашек на горном лугу,
Чтоб кровью политые мог самоцветы
Хозяин дороже продать на торгу...
Вот тут Волкодава из холода мигом бросило в жар, да так, что на лбу выступил
пот. Чтобы старинная Песнь Отчаяния в одночасье стала Песней Надежды,
требовалось потрясение. Чудо. И, кажется, он даже догадывался, какое именно.
Во тьме о свободе и солнце мечтал он,
Как все мы, как все. Но послушай певца:
Стучало в нем сердце иного закала -
Такого и смерть не согнет до конца.
О нем мы расскажем всем тем, кто не верит,
Что доблесть поможет избегнуть оков.
Свернувшего шею двуногому зверю,
Его мы прозвали Грозою Волков...
Мангул пела по-саккаремски: этот язык здесь многие понимали. В Саккареме
на волков охотились с беркутами. Особых псов не держали, не было и названия.
Женщина употребила слово, обозначавшее птицу. Венн родился заново: в его
сторону не повернулась ни одна голова.
Он знал, что свобода лишь кровью берется,
И взял ее кровью. Но все же потом
Мы видели, как его встретило солнце,
Пылавшее в небе над горным хребтом.
Мы видели, как уходил он все выше
По белым снегам, по хрустальному льду,
И был человеческий голос не слышен,
Но ветер донес нам: "Я снова приду".
Нам в лица дышало морозною пылью,
И ветер холодный был слаще вина.
Мы видели в небе могучие крылья,
И тьма подземелий была не страшна...
На самом деле могучие крылья принадлежали не "грозе волков",
а двум симуранам, унесшим в небо и своих всадниц-вилл, и почти бездыханного
молодого венна. И с ним маленького Мыша.
Мыш соскочил с плеча Волкодава на запястье и озабоченно уставился ему
в лицо.
Кровавую стежку засыпало снегом,
Но память, как солнце, горит над пургой:
Ведь что удалось одному человеку,
Когда-нибудь сможет осилить другой.
Священный рассвет над горами восходит,
Вовек не погасят его палачи!
Отныне мы знаем дорогу к свободе,
И Песня Надежды во мраке звучит!
Любой мотив, как известно, можно исполнить по-разному. Можно так, что
только у последнего бревна не потекут слезы из глаз. Можно так, что нападет
охота плясать. А можно так, что рука сама потянется к ножнам. Слушавшие
Мангул, даже Волкодав, не заметили, когда тоскливый плач струн сменился
гордым и грозным зовом к победе. К свободе, за которую и жизнь, если подумать,
- не такая уж великая плата.
Смолкли гусли. Сделалось слышно, как в ночной темноте холодный ветер шевелил
на деревьях листья, еще не успевшие облететь.
- Да, - тихо сказала кнесинка Елень. - Это сочинили невольники, благородный
Дунгорм. Подойди ко мне, песенница.
Мангул встала с колен и робко приблизилась. Кнесинка стянула с левого
запястья прекрасный серебряный браслет, усыпанный зелеными камешками,
и надела его на руку знахарке. Та собралась было благодарить, но Елень
Глуздов-на жестом остановила ее. Поднялась и, не прибавив более ни слова,
скрылась в палатке.
Петь после Мангул не захотелось уже никому. Люди начали расходиться, притихшие,
смущенные. Открывшие в себе что-то, чего никогда прежде не замечали. Почему?
Никто из них, благодарение Богам, не имел касательства к страшным Самоцветным
горам. И ни разу не слыхал о невольнике по прозвищу Беркут, сумевшем вырваться
с каторги. А вот поди ж ты.
Ушла и Мангул - к великому облегчению Волкодава. Венну казалось, она-то
уж точно видела его насквозь и сейчас скажет об этом. Спасибо Илладу,
увел обоих, ее и приемыша. Остались у костра одни телохранители, благо
им здесь было самое место. Волкодав зябко пошевелил плечами в промокшей
от пота рубашке. И разжал пальцы, намертво заломившие берестяную страницу.
Предстояла ночь, и до утра, как во всякую другую ночь, следовало ожидать
любой гадости от судьбы. Ибо, когда прячется Око Богов, сильна в мире
неправда.
Волкодав обычно нес стражу во второй половине ночи, когда добрым людям
всего больше хочется спать, а лукавые злодеи, зная об этом, выбираются
на промысел. Нынче, против обыкновения, венн сразу отправил братьев Лихих
на боковую и, в общем, не собирался будить их до рассвета. Благо сам все
равно заснуть не надеялся.
Он бесшумно ходил туда и сюда, привычно слушая ночь. И думал о том, что
зря прожил жизнь. Почти двадцать четыре года сравняется в начале зимы.
Еще сегодня днем он был уверен, что сделал все. Или почти все. Отдал все
долги. И так, как следовало. Обошел сколько-то городов и весей, отыскал
семьи многих из тех, с кем побратался на каторге. Потом отправился убивать
Людоеда, отлично зная, что убьет наверняка: теперь-то его и целая дружина
комесов не остановит. Еще он знал, что погибнет. И не особенно о том сожалел.
Зачем коптить небо поскребышу пресеченного рода?.. Которого и вспомнить-то
некому будет, кроме старой жрицы чуждого племени?.. Ан не погиб. Даже
обзавелся семьей. И поплыл по течению, положив себе прожить остаток дней
для тех, кто в нем будет нуждаться. Еще и мечтать начал, облезлый кобель.
Бусинку принял у неразумной Оленюшки...
Волкодав непонимающе скосил глаза на хрустальную горошину, которую с такой
гордостью носил на ремешке в волосах. О том ли сказал ему Бог Грозы, ясно
ответивший на молитву: ИДИ И ПРИДпШЬ? Где-то там, на юге, по-прежнему
стояли Самоцветные горы. И рядом с тем, чего он там насмотрелся, его ничтожная
распря с Людоедом была так же мала, как лесистые холмы его родины - перед
гигантскими кряжами в курящихся снежных плащах.
Мысль о том, что есть Долг превыше долга перед родом, впервые посетила
венна. И не показалась крамольной. Может, утром и покажется, на то оно
и трезвое утро. Но не теперь.
А в недрах хребтов каждый день гасли человеческие жизни. Род Серого Пса
без следа затерялся бы в толпе мертвецов. А ведь он, Волкодав, уже слышал
повеление Бога Грозы: ИДИ И ПРИДпШЬ. Понадобилось послать ему навстречу
эту знахарку, чтобы наконец-то прожег нутро стыд, чтобы понял, скудоумный,
КУДА.
Послезавтра, навряд ли позже, поднимет пыль на дороге скачущий навстречу
велиморский отряд. Быстры, ох быстры шо-ситайнские жеребцы. Синие глаза?..
Какого цвета глаза были у Людоеда? Он не помнил. Все остальное помнил.
А глаза - хоть убей.
Волкодав оглянулся на неожиданный шорох, увидел старуху няньку, на четвереньках
выползавшую из палатки, и сразу насторожился. Он неплохо чувствовал время.
Колесница Ока Богов, летевшая над бесплодными пустошами Исподнего Мира,
понемногу уже направлялась к рассветному краю небес. Хайгал поманила пальцем,
и Волкодав подошел.
- Девочка тебя зовет, - прошипела старуха. - Ступай!
Вид у нее неизвестно почему был мрачно-торжественный. Ни дать ни взять
"девочка" лежала при смерти и с ней самой уже попрощалась, а
теперь собиралась проститься с верным телохранителем. Волкодав невольно
подумал о последнем способе избежать немилого замужества и на всякий случай
спросил;
- В добром ли здравии госпожа?
- В добром, в добром! - заверила старуха. И зло ткнула в спину: - Ступай
уж!
Волкодав подошел сперва к Лихобору. Натасканный парень почувствовал неслышное
приближение наставника и сел, открывая глаза. Будет кому оборонить кнесинку
и без...
- Буди брата, - сказал Волкодав. - Меня госпожа зачем-то зовет. Палатка,
заменившая цветной просторный шатер, была очень невелика.
Еле-еле хватало места самой кнесинке и еще няньке. Волкодав приподнял
входную занавеску и, пригибаясь, ступил коленом на кожаный пол, рядом
с нетронутым старухиным ложем. Вышитая, ключинской работы, внутренняя
занавеска была спущена, но мимо отогнутого уголка проникал лучик света.
- Звала, госпожа? - окликнул он негромко. Кнесинка помедлила с ответом...
- Иди сюда, - послышалось наконец.
На хозяйской половине во время ночлега венн был всего один раз. Когда
пришлось вытаскивать кнесинку из-под разбойничьих стрел. Волкодав нахмурился,
стянул с ног сапоги и нырнул под плотную занавеску.
Кнесинка Елень сидела на войлоках, поджав ноги и до подбородка закутавшись
в плащ. Пламя маленького светильничка, горевшего перед ней, заметалось
от движения воздуха. Выпрямиться под холстинным потолком было невозможно,
и Волкодав опустился против кнесинки на колени. Огонек бросал странные
блики на ее лицо, освещая его снизу. Волкодав опустил взгляд. Невежливо
долго смотреть прямо в глаза тому, кому служишь. Кнесинка все молчала,
и чувствовалось, что ей чем дальше, тем труднее заговорить. Потом она
сделала над собой видимое усилие и прошептала, словно бросилась с обрыва
в глубокую темную воду:
- Я все знаю про тебя. Серый Пес. Волкодав вздрогнул, вскинул глаза, вновь
опустил голову и ничего не ответил.
- Скоро приедет мой жених, - продолжала она по-прежнему очень тихо, чтобы
не услышали даже братья Лихие. - Я знаю, кто он тебе, Волкодав...
Венн уже успел собраться с мыслями. И глухо ответил:
- Это не имеет значения, госпожа. Кнесинка запрокинула голову, но слезы
все-таки пролились из глаз.
- Для меня - имеет, - сдавленно прошептала она. - Я хочу, чтобы ты уехал.
Прямо сейчас. Пока люди не встали... - Слезы душили ее, скатывались по
щекам, оставляя широкие мокрые полосы, но она их почему-то не вытирала.
- Я тебя с письмом отошлю... к батюшке... Серка возьмешь и еще лошадь
на смену... Я люблю тебя, Волкодав...
- Государыня, - только и выговорил венн. У нее блестели глаза, как у больного,
мечущегося в жару.
- Я больше не увижу тебя, - шептала кнесинка Елень. - Я сама пошла замуж...
я дочь... Я ненавижу его!.. Когда у меня... у меня... родится сын... я
хочу хоть надеяться, что этот сын - твой...
Мир в очередной раз встал на голову. Кнесинка подалась к Волкодаву и,
в точности как когда-то, ухватилась за его руки. Перед мысленным взором
телохранителя пронеслась тысяча всевозможных картин, одинаково сводящих
с ума. Но все они тут же разлетелись в разные стороны, потому что с плеч
кнесинки съехал плотно запахнутый плащ.
Венн понял, почему песнопевцы называют красавиц ослепительными. Внезапная
нагота женская - как полуденное солнце в глаза. Помнишь: видел!!! А что
видел? И сказать нечего, если только ты не поэт. Много позже, отчаянно
стыдясь себя самого, Волкодав пытался вспомнить кнесинку, какой она предстала
ему в тот единственный миг. Но так и не сумел.
Руки оказались быстрей разума. Волкодав подхватил сползший плащ и поспешно
закутал девушку. Она обнимала его за шею, прижималась к груди. И всхлипывала,
всхлипывала, силясь не разрыдаться во весь голос. Она хотела принадлежать
ему. Только ему. Хотя бы один раз. А потом...
Волкодав баюкал ее, словно ребенка, увидевшего страшный сон. И думал об
этом самом "потом". Насколько он вообще способен был сейчас
думать. Свершилось! - ликовала, наливаясь жизнью, некая часть его существа.
- Она пожелала меня! Тонкие пальцы неумело гладили меченое шрамами лицо,
озябшее тело пыталось согреться в кольце его рук... Было бы величайшей
неправдой сказать, что Волкодав остался совсем равнодушен, что близость
кнесинки нисколько не взволновала его. Но тех, кто слушает только веления
плоти, венны за мужчин не считали.
- Государыня, - тихо сказал Волкодав. Отогнул край широкого плаща и стал
вытирать ей слезы. - Государыня, - повторил он, мысленно проклиная собственное
косноязычие. Он уже видел, что у нее ушли все остатки мужества на то,
чтобы открыться ему. Она знала мужскую любовь разве только по рассказам
служанок. Она была храбрее во время сражения, когда помогала оттаскивать
раненых. Да. Но туда, за каменные стены святилища, он приволок ее за руку.
И теперь, похоже, вновь был его черед взять ее за руку и отвести в безопасное
место.
Человек с лучше приделанным языком, наверное, уже развешивал бы в воздухе
какие-то убедительные слова. Напомнил бы ей, что она - просватанная невеста,
которой строгие сольвеннские Боги хорошо если простят даже фату, самовольно
откинутую с лица. Образумил бы ее, наследницу галирадского кнеса. О долге
вспомнить заставил.
У Волкодава, пожалуй, язык отсох бы на середине.
А лучшим лекарством для кнесинки была бы насмешка. Что-нибудь такое, что
она поймет лишь спустя время. И, поняв, сможет простить... Волкодав себя
считал человеком жестоким. Но уж не настолько.
Он гладил волосы кнесинки, цеплявшиеся за шершавую ладонь, слушал сбивчивое
дыхание и тоскливо думал о том, как в эти волосы запустит пальцы сын Людоеда.
Как будет мять жадным ртом ее губы, тонкую шею, маленькую девичью грудь...
Никуда ты меня не отошлешь, государыня, подумал он злобно. Не брошу. А
где-то в темной вышине посвистывал крыльями, уносясь к обледенелым
горам, быстрый маленький голубь.
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
<a href="http://nihongo.aikidoka.ru/" target="_blank"><img src="http://aikidoka.ru/image/mybanner/nihongo3.gif" width="88" height="31" border=0 alt="Японский язык он-лайн"></a>
 |
